Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]

Я не могу с точностью сказать, сколько кампаний мы возглавили — или, может быть, лучше сказать узаконили — из нашего поезда. В империи всегда хватало республик, желавших избежать давления центра, и варваров, которых следовало укротить. Что же касается приказов нашего генерала, то я не могу припомнить ни одного из них: ни удачного, ни провального, ни достойного порицания, ни заслуживающего похвалы. Войска восхищались этим человеком не за то, каким он был, а за те легенды, которые о нем ходили, восхищались образом, созданным ими самими. То была вера. А вера во власть управляет властью, ибо воображение создает некую форму, а потом в ней воплощается. Я до сих пор спрашиваю себя, не прекратилось бы это безусловное поклонение, если бы люди увидели генерала со страусовым пером в руке, когда он подписывал депеши, направляемые в полки, затерянные в безбрежных степях, о которых главнокомандующий не знал ничего. В крайнем случае генерал мог припомнить, как зовут тестя двоюродного брата отца командовавшего ими полковника, потому что они подружились когда-то во время охоты на фазанов. Рука старика дрожала, выводя корявые буквы, — зрелище было жалким. Несомненно, эти пальцы находились в тесной связи с веками старика.

Что же касается офицеров генерального штаба и прочих обитателей эшелона, то между ними и поездом возникло полное взаимопонимание, некое подобие столь очевидной любви, что она не требовала доказательств верности. Наша жизнь текла размеренно, пока не наступило то особенно жаркое лето. Война перекинулась на другие континенты; монархии, республики и плутократии заключали между собой дерзкие сговоры. Для миллионов людей начало этой войны предвещало страдания и муки, но мне она могла принести исполнение самого заветного желания: наконец-то возглавить войско. Мое положение до сего момента, по сути дела, было подобно нелепому параличу. Что еще мог делать старший офицер, если не командовать войском, а именно этой возможности я и был лишен, когда начал служить в штабном поезде. Однако начавшаяся война обещала закончиться полным крахом существующего порядка. С одной стороны, мощь противника не позволяла нам рассчитывать на легкую победу; с другой стороны, наша империя провела тотальную мобилизацию и рисковала всем в одной-единственной битве. Не оставалось никакого сомнения — на этот раз мы должны были приехать вовремя. Наше возбуждение росло по мере приближения к цели, от которой нас отделяли тысячи километров. Дзинь, дзинь — звенела посуда в шкафу, когда поезд преодолевал сложные участки пути.

В тот день, когда я услышал раскаты артиллерийских орудий, мне, признаюсь, стоило большого труда сдержать слезы. Всполохи вдали, на горизонте, безусловно, указывали на настоящие боевые действия. Я не верил своим глазам. Целая армия, которая еще не потерпела поражения и не одержала победы, была в нашем распоряжении. Настрой солдат и до этого был боевым, но, когда поезд остановился в стратегически важной точке, их дух поднялся на невообразимую высоту. Между замершим на путях составом и настроением в войсках существовала незримая связь. Поезд генерала представлял собой нечто подобное белому слону Ганнибала. Он успокаивал души, придавал людям уверенности и обеспечивал наличие некоего высшего замысла. Когда одна из рот или даже целый полк должен был пройти мимо поезда на назначенные позиции, было видно, что все головы поворачивались в нашу сторону. Иногда я выходил на балкон и созерцал оттуда движение войск. Мне хотелось прочитать мысли всех этих солдат, представителей самых разных рас. Что было им, по сути, известно о поезде? Что могли они знать о нашем генерале? Все, что они уважали и боготворили, находилось в третьем вагоне, но поезд являл собой некий единый знак. А потому люди и предметы, скрытые от их глаз, заменялись плодами воображения. Дойдя до этого пункта в своих рассуждениях, я останавливался: угадывать мысли тысяч людей было мне не под силу. Неужели они в самом деле так страстно мечтали о хороших правителях? В моем мозгу зарождалось страшное подозрение: мне казалось вероятным, что генерал, несмотря на все его изъяны, был так же достоин своих людей, как они — своего генерала.

Самая потрясающая новость дошла до нас ночью того же дня: революционеры-нигилисты убили всю императорскую семью, свергли правительство и казнили тысячи людей. Генералу, политические симпатии которого навсегда остались для меня тайной, показалось, что причиной моего гнева были мои политические взгляды, но он ошибался. Причиной моих страданий была необходимость снова удалиться от линии фронта. Я дал себе слово, что после восстановления порядка расстреляю столько мятежников, что на всех мостовых столицы будут стоять лужи крови.

Однако, пока мы проделывали тысячекилометровый путь, произошли неожиданные события. Сначала нигилисты прислали нам телеграмму, полную угроз. Я решил не беспокоить генерала по таким пустякам и собственноручно разорвал листок на четыре части. Довольно скоро до нас дошло письмо, написанное в весьма примирительном тоне. В третьем послании между строк можно было угадать безумный страх перед неотвратимой встречей с генералом. И наконец, в последнем мятежники практически вымаливали прощение у героя тысячи битв. Когда мы вступили в город, народ встретил нас с безумной радостью. Нигилисты к тому времени давно были уничтожены.

Остальную информацию легко найти в любой энциклопедии по новой истории. Было создано правительство национального спасения, которое предложило генералу пожизненно занять должность президента; я достоверно знаю, что он к этому не стремился. Империя была так велика, а генерал пользовался таким уважением, что никто не упрекнул его за то, что он подписал мирный договор ценой передачи врагу парочки провинций второстепенного значения. С этого момента я потерял с ним связь и увидел снова только несколько месяцев спустя, когда меня вызвали во дворец.

Какой-то человек открыл мне двери его кабинета. Он расхаживал взад и вперед по просторному залу с высоченными потолками, который украшал дубовый письменный стол. Через стекла шести высоких окон в зал проникал спокойный солнечный свет, придававший сцене торжественность. Мне казалось непривычным видеть генерала вне поезда. Он еще не привык к существованию на земной тверди и двигался подобно моряку, которого изгнали из океанских просторов. Его слегка покачивало, словно вместо морской болезни он страдал каким-то недугом от пребывания на суше. Генерал так глубоко задумался, что довольно долго не замечал моего присутствия. Когда он увидел меня, на его лице отразилась тоска о былых временах — это выражение кажется достаточно туманным, но точно отражает суть дела. Наверное, это мне польстило. Ведь действительно немногие простые смертные имели честь разделять с Августом-триумфатором воспоминания об общем прошлом. „Проходите, проходите“, — в его голосе прозвучала просьба, а не приказ. В эти первые минуты я по старой памяти назвал его просто генералом, а не сказал „Ваше превосходительство“ в соответствии с этикетом. Это еще больше растрогало героя.

Сначала мы вели достаточно пустой разговор, а потом генерал вспомнил об остальных офицерах поезда. По имевшимся у меня сведениям он назначил всех на высокие должности. Я был не вправе высказывать свои амбиции, но должен признаться, что меня обидело его невнимание к моим заслугам, поэтому отвечал на его вопросы односложно, повинуясь дисциплине и одновременно выражая свое недовольство. Генерал неожиданно понял, что вызвал раздражение собеседника, замолчал, посмотрел на меня и с горечью произнес: — В чем дело? Возможно ли это? Вы и вправду считаете, что я забываю наиболее компетентных из моих соратников?

И тут в последний раз веки генерала пришли в движение, перенося нас в область тревог и смятения, как никогда раньше подчеркивая его нерушимую слабость. Мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Генерал приходил в себя очень медленно. Сначала он коснулся рукой лба, словно его мучил жар, а потом направился к огромным окнам и погрузился в созерцание окрестностей, отвернувшись от меня и соединив руки за спиной. Казалось, что это были мысли вслух:

— Республике необходим мобильный командный пункт, который мог бы перемещаться в различные горячие точки. Командование им следовало бы поручить человеку столь же молодому, сколь и энергичному, способному стать преградой для кризисов и разящим мечом для мятежников.

Я думал, что природа власти заставляет государственных мужей погрязать в делах и вынуждает подписывать документы, от которых зависит жизнь страны. По логике вещей, из этого следовало, что если самый могущественный человек на земле становится рабом какой-то темы, всецело занимающей его внимание, значит, в этой теме и заключена та власть, что движет судьбами мира. На дубовом столе лежала начатая рукопись, и больше ничего. Я повернул голову, точно ловкий школяр на экзамене по греческому языку. Почерк генерала, похожий на детские каракули, выдавал автора текста. Если не ошибаюсь, это было метафизическое эссе о пигмеях Конго.